Боль моя, война, Абхазия...

[zuof8]

Я читал это, и меня все время жгла мысль: а если бы этим людям сказали, что они должны себя чувствовать грузинами, думать по-грузински, сопротивлятся имперскому Союзу. Что бы тогда произошло?
И вдогонку: может, Германия потому и не могла нас победить, потому что в ней на всю катушку действовали расовые законы? А у нас было последним делом интересоваться, кто ты по происхождению - грек, грузин, абхаз, украинец, еврей, русский? Потому нас тогда и не смогли сломать, наверное. И так легко сломали потом...
Зимой тетя Клава простудилась на работе. С крупозным воспалением легких ее положили в инфекционную больницу на Маяке. Через некоторое время туда же забрали Эдика и Толика с подозрением на сыпной тиф. Они там пролежали около трех недель. Мама каждый день ездила к ним. Возвращалась в слезах. У тети Клавы было крупозное воспаление легких. Температура не опускалась ниже сорока. Лекарств не было. Температуру снижали мокрой простыней.
К нам из Сочи приехала мамина старшая сестра тетя Оля. Вечерами она гадала на картах. Как - то, сидя на полу, она гадала. Мама уже вторые сутки находилась в больнице у тети Клавы. Долго гадала тетя Оля, а мы молча наблюдали. Вдруг она вскрикнула, уставилась на пиковую даму. С тревогой посмотрела на нас и отбросила карты.
-Что случилось тетя Оля?
-Выпала очень плохая карта, пиковая дама. Быть беде. .

Почти всю ночь мы находились в тревожном ожидании. Рано утром из больницы вернулась мама. Она рухнула на кровать и зарыдала.

Когда похоронная процессия проходила мимо больницы в сторону Маяка, больные наблюдали из окон. Они знали, кого хоронят. Эдик с Толиком тоже смотрели. Но они не знали, что хоронят их мать. Им не сказали об этом. Тетю Клаву похоронили на кладбище на Маяке.

Через неделю Эдика и Толика выписали из больницы. Мама привезла их домой. Они остались сиротами - мать умерла, отец на фронте. Встал вопрос о их дальнейшей судьбе.

Ближайшие друзья советовали отдать их в детдом. Но мать отказалась это сделать. Потом мы узнали: умирая, тетя Клава просила мать не отдавать детей в детский дом.

Наша семья выросла. Мать, Валя, я, двухлетняя Тая, десятилетний Эдик, и восьмилетний Толик.
Отцы находились на фронте. Пять детей надо кормить. Продукты в большом дефиците. Зарабатывать деньги негде и некому. Выстаивая большие очереди, получали по карточкам хлеб. Делили его на две части - на завтрак и на обед, а потом каждую часть на шесть частей. Обеденные порции запирали в шкаф. Ключ прятали. Иначе трудно было избежать искушения съесть все сразу. На ужин ничего не оставалось.

Вечером мы кипятили воду и пили 'чай с таком'. Постепенно чувство голода стало ощущаться постоянно, днем и ночью. Все мысли и разговоры были о еде. Когда появлялось немного денег, покупали кукурузную муку, варили жидкую кашу без масла и жира. Посуду вылизывали до блеска!

Тем, кто жил в деревне с продуктами было значительно легче. Продовольственных карточек у них не было. Налог на урожай был большим. Но выкручиваться им было все же легче, чем городским.

Нам иногда помогали соседи Тетя Варя Алтухова работала в ресторане. Приносила кое- какую еду.

А это уже трагедия современная. И потому она, наверное, не менее жестокая, страшная, ужасная и нелепая, чем тогда, в сороковые. А может быть, еще страшнее...

Однажды я зашел в камеру, где жил "военный БИЧ", деревянные нары, на них куча грязных, вонючих тряпок служивших Петрухе постелью. В камере тяжелый запах давно немытого, прокисшего тела, дешевого табака и лука. На газетке лежит откушенная луковица, хлебные крошки и грязная алюминиевая ложка. Под потолком тусклая лампочка. К горлу подступает тошнота, хочется бежать на воздух, но какое то странное чувство не дает уйти. За что-то цепляется боковое зрение. Останавливаюсь и внимательно оглядываю камеру. Прямо с белой стены мне улыбается своей чарующей улыбкой Мона Лиза! Рисунок сделан углем и настолько похож на оригинал, что у меня отваливается челюсть, чуть позже я замечаю еще один рисунок - на одетой в гранит набережной реки, спиной, стоит женщина с маленькой девочкой, ветер рвет с них одежду, за ними березовая роща и от всей композиции веет нечеловеческой, какой то звериной тоской. Две трогательные фигурки, что-то мне напоминают, что-то неуловимое, из, когда то слышанного. Мысль виляет скользким хвостиком и скрывается в глубине сознания, я поворачиваюсь к Петрухе, который стоит за моим плечом и спрашиваю:
-Кто это?- он отвечает быстро, явно ожидая этого вопроса:
-Незнакомые женщины!
-А зачем ты их нарисовал?!
-Не знаю, наверное, чтобы весело было...
Я выхожу на свежий воздух, и вместе с первым упоительным глотком, в голове как лампочка загорается потерянная мысль: "У Петра Буравского была жена и дочка, квартира и другая жизнь", на душе становится тоскливо - тоскливо, и почему-то жалко себя, а не Петруху.
Петруха прекрасно помнит свою научную специальность. Однажды, когда наш штаб охранял караул из танкового батальона, он рассчитал им "удельное давление гусеницы танка Т-80 на сантиметр почвы." Листок оберточной бумаги, исписанный неровными рядами непонятных формул, никто не принимал в серьез, а наш оперативный дежурный, ради смеха, решил показать его одному знакомому научному сотруднику, и потом обалдело рассказывал, что тот не сразу понял, что именно там написано, а потом сказал: "Надо же, какое оригинальное решение, даже я не сразу понял ход мысли, но расчет выполнен просто здорово!"
Петруха очень любит косить под дурака, хотя с головой у него не все в порядке, больше он притворяется. По крайней мере, такое чувство возникает всякий раз, когда он несет откровенную чепуху, а ты смотришь в его белесые глаза и видишь в них страх и бешеные искорки интеллекта.